Миновав защитную полосу лесонасаждений, за долгие годы разросшуюся без присмотра человека в уродливые густые заросли, мы оказались на окраине города. Это странное место всегда вызывало у меня подавленность и смутное беспокойство. Совершенно безлюдные кварталы, в которых все осталось, как было полвека назад: старомодные дома, палисадники, тротуары. Только пятиэтажки обветшали и местами начали разрушаться, палисадники одичали и разрослись в непроходимые заросли бурьяна, асфальт потрескался и местами просел.

Над крышами пятиэтажек виднелось колесо обозрения: когда-то там был луна-парк. Колесо до сих пор крутилось – медленнее, чем обычно, почти незаметно для глаза, но оно крутилось. Туристы не обратили на него внимания, а может быть, не придали значения. И слава богу. Не люблю я это колесо. Его кабинки битком набиты трупами в разной степени сохранности. Бесконечно крутится колесо, и десятки покойников, взмывая вверх, оглядывают окрестности с высоты провалившимися глазницами. Вначале трупов было немного, потом понемногу стало прибавляться. Нечто, поселившееся в колесе обозрения, каким-то образом заманивало проходивших мимо людей и убивало их. Заманивало и убивало до тех пор, пока были места в кабинках. Темные потеряли немало людей, прежде чем сообразили, что к чему.

За колесом обозрения виднелись характерные, затянутые металлическим такелажем полосатые трубы Чернобыльской атомной электростанции, а еще дальше поблескивало на солнце озеро Глубокое, из которого когда-то брали воду для охлаждения реакторов. Такелаж был покрыт, словно снегом, плотным слоем жгучего пуха. Есть теория, что пух каким-то образом нарастает именно на этих трубах и уже оттуда разносится ветром по всей Зоне. С этого места станция кажется обманчиво близкой – если идти по прямой, дойдешь минут за сорок. Но идти по прямой нельзя. Отсюда до станции не доберешься ни пешком, ни на машине, ни по воздуху. Никому еще не удавалось.

Только здесь, в брошенном городе, начинаешь понимать масштабы трагедии, произошедшей в восьмидесятые годы прошлого века и не прекращающейся до сих пор. Во время первого выброса, случившегося два десятилетия спустя, вектор основного удара пришелся именно в этом направлении. Брошенные дома потекли, словно горячий пластилин, а тысячи людей, занимавшихся работами на еще не заглушенных к тому времени энергоблоках, вернувшихся в свои оставленные деревни, изучавших Зону и охранявших ее, в одно мгновение погибли или превратились в зомби. Некоторые дома растрескались так, что сквозь трещины было видно небо с противоположной стороны, но до сих пор стояли, словно памятники чудовищному катаклизму. Некоторые потекли, наклонились над дворами, да так и застыли подобно затвердевшей вулканической лаве…

После чернобыльской аварии восемьдесят шестого года военные ни на день не прекращали исследований и разработок нового секретного оружия, которые начали вести здесь еще в конце семидесятых. Некоторые особо горячие головы утверждают, что эта авария была устроена специально, чтобы организовать вокруг военных лабораторий закрытую зону, в которой проще было бы соблюдать строгую секретность. Слишком уж много совпало условий, необходимых для взрыва, слишком уж легко был уничтожен тройной контур защитной блокировки, чтобы считать катастрофу случайной. Да и начавшие поступать в начале двадцать первого века сообщения о том, что к этому времени радиоактивный фон в Зоне стал ниже, чем в Киеве, наводили на размышления: а не были ли данные о катастрофических радиоактивных осадках значительно завышены с самого начала и не была ли паника с эвакуацией и отселением сотен тысяч людей спровоцирована искусственно?..

Нет, это, конечно, бред все, для обеспечения секретности можно было обойтись гораздо меньшей кровью, нежели грандиозная катастрофа, вбуханные в ее ликвидацию огромные средства, насмерть подорванный престиж власти и возмущение народа. Авария на Чернобыльской АЭС, говорят, стала одной из причин крушения могущественной Советской империи, в которой мне так и не довелось пожить даже в младенческом возрасте, – не главной, но весьма важной. Но вот то, что возникновением Зоны мы обязаны военным, – это без вопросов. Вырвалась на свободу какая-то их научная разработка или они случайно прокололи дыру в параллельное пространство, откуда к нам и хлынула вся эта мерзость, все равно это случилось в результате их исследований.

Ни зомби, ни мутантов в городских кварталах, по которым мы брели, не было: темные сталкеры очень ревниво оберегали свою территорию, активно отстреливая конкурентов, поэтому твари приучились не соваться в район вокруг бара «Сталкер». Собственно, до нас и сейчас доносились приглушенные хлопки со стороны соседних многоэтажек: засевшие на верхних этажах снайперы азартно соревновались, кто больше попадет. Имевшие доступ к брошенным военным складам на Милитари темные не привыкли экономить боеприпасы.

Миновав пару кварталов, мы оказались на небольшой площади. На девятиэтажном здании напротив виднелась огромная надпись: «СЛАВА ТРУДУ». Я не знаю, кем у них тут был этот Слава – румын или молдаванин, судя по фамилии, – но явно большой шишкой: наверное, мэром или, может быть, известным эстрадным певцом. Свернув направо, мы побрели прямо по газонам, не разбирая дороги, проламываясь через заросли высокого бурьяна. Удобнее, конечно, было бы идти по асфальту. Но идти по асфальту рискованно: не видно, что под ним. Достаточно малейшей трещины, чтобы тебя через нее долбануло так, что мало не покажется. Да и аномалии, образующиеся на самом асфальте, тяжелее обнаружить визуально. Лишь в некоторых местах старый асфальт проседает под действием гравиконцентрата, образуя правильную окружность, отпугивающую всякого опытного сталкера. Любая правильная окружность в Зоне смертельно опасна. Да иногда птичью карусель можно определить по едва заметной пылевой спирали на мостовой…

Мы оказались возле одноэтажного бетонного строения, над полураскрытыми дверями которого все еще висели покосившиеся и пожелтевшие от времени огромные пластиковые буквы: «ХЛЕБ». Сдается мне, в прежние, мирные времена буквы эти светились по вечерам. Теперь-то уже и не проверишь. Когда-то на улицу выходили огромные витрины, однако они давно были расколоты пулями и теперь устилали бетонные плиты перед магазином тускло поблескивавшей стеклянной крошкой. Через пустые оконные проемы в помещение забирался ветер, который уныло гонял по растрескавшемуся полу скомканный бумажный мусор и опавшие листья. Все, что можно было отсюда вынести, давным-давно утащили мародеры.

– Пришли, – сообщил я.

Разгромленное помещение магазина меня не интересовало. Обойдя его, мы остановились перед глухими металлическими дверями служебного входа, явно навешенными в гораздо более поздние времена.

Я постучал в железную дверь условным стуком. С грохотом распахнулось окошко в двери, и на меня уставилось дуло автомата.

– Это Хемуль, брат, – проговорил я. – Дуру убери, да?

– Вас не до хрена, радиоактивное мясо? – хрипло поинтересовалось окошко голосом Варвара.

– В самый раз, – ответил я. – Это туристы, они много не выпьют.

– А, те самые пиндосы, – буркнул темный вышибала, словно это многое ему объяснило, и надолго затих за дверью.

– Те самые. Ну, пустишь? – поинтересовался я, когда мне надоело ждать. – Давай, шевели конечностями, организм. Мне надо перетереть с Клещом кое-что. Дома Клещ?

– Дома…

Что-то недовольно бормоча себе под нос, Варвар наконец загрохотал железными засовами.

– Тварей не привели, радиоактивное мясо? – ворчливо спросил он, чуть приоткрывая дверь – ровно настолько, чтобы в щель с трудом пролез один человек с рюкзаком.

– Чисто, – заверил я его, пробираясь вперед.

Я очутился в полумраке тамбура. Кроме Варвара здесь находились еще два темных охранника – Махмуд и Ковригин. Варвар придирчиво осмотрел меня со всех сторон, будто недостаточно налюбовался мной через зарешеченное окошечко.

– Автомат давай, – потребовал он, протянув лапу.